— Не умеете так красиво? — повторила Рамильда, словно хотела его передразнить, но потом вдруг спросила быстро: — А разве я красиво говорю?
— По-моему, да.
— Честное слово?
— Честное слово! — подтвердил Индрек.
— Как чудесно, что вы- мне это сказали,— воскликнула Рамильда словно в каком-то экстазе.— Наконец-то я встретила человека, который во мне что-то находит. Но я не расскажу об этом ни одной душе. И в Германии не расскажу. И вы не говорите, ладно?
— Не скажу,— пообещал Индрек и почему-то смутился.
Это был их последний разговор, после этого они не обменялись ни единым словом. С этим впечатлением Индрек и уехал — он сильно стосковался по дому. Но он еще долго не мог отделаться от мысли, что под конец они говорили с Рамильдой о смерти, словно это имело какой-то особый смысл. Лишь впоследствии Индрек понял, что это и впрямь имело какой-то смысл. Даже ночью, когда он с узелком за плечами брел со станции домой — через лес и вдоль дремлющего ржаного поля, он думал об их последнем разговоре. И было так удивительно идти навстречу ночи. Сначала он торопился, потом почувствовал, что нет никакого смысла спешить в эту белую весеннюю ночь, когда кукушка кукует почти до утра и затем начинает сызнова, а как только она устанет, закричит дергач, заголосят тысячи болотных птиц. Бредешь словно в полусне — все тело наполнено сладкой истомой — и вздрагиваешь, если через дорогу вдруг прыгнет вспугнутый заяц или где-нибудь в подворотне залает чужая собака.