— Здравствуй, сосед, здравствуй, отец!
Пеару оборачивается, и Индрек видит: на его старом, озабоченном лице — да, сегодня Индрек замечает, что у Пеару тоже старое, озабоченное лицо, совсем старое в сравнении с окружающей зеленью,— на его лице появляется мягкая, как бы даже благодарная улыбка. Прежней белизны, которая порой поблескивала в его глазах, больше нет, глаза у него совершенно голубые.
— Гляди-ка, соседского Индрека из города принесло,— говорит он.
— Хорошая погода выгнала,— ответил тот.
— Ну еще бы, весной жизнь в городе ничего не стоит, вонь там одна да пылища. А у меня здесь, вишь, какой воздух — густой, плотный.
И он указал рукой в ту сторону, откуда пришел
Индрек.
— Я тут кумекаю,— продолжал Пеару,— как канаву прорыть, чтобы вода лучше стекала, ведь здесь лесная земля. Твой отец старается там, в той стороне, а я хочу здесь начать, ведь здесь настоящая лесная земля.
Индрек ничего не сумел на это ответить; Пеару долго толковал ему про свою «лесную землю», но, не дождавшись в ответ ни слова, заговорил о другом: старый Андрее и отправлял в солдаты, и тогда я ему сказал, из одного только упрямства, чтобы его позлить и уколоть. Ну вот, сказал я, теперь ты отправил одного сына грызть казенное корыто, а другого в город учиться на конокрада — это тебя, значит, ведь из тебя школа должна была конокрада сделать. И еще я добавил, что у нас, видать, нехватка конокрадов, потому что с Варгамяэ еще ни единой клячи не увели. И знаешь, что старый Андрее, мой сосед, а твой дорогой отец, сказал мне перед всем трактиром? Он сказал, что ты отправился в город не на конокрада учиться, а искать правды и справедливости. И вот теперь, весной, когда ты шел мимо моей земли,— ведь я видел, как ты шел, думаешь, не видел? Ты шел, держа ботинки в руках и подвернув штаны, ты ведь теперь барин,— шел, срывал одной рукой листья и бросал в канаву, вот что ты делал, когда шел по моей земле. И я сказал себе там, на краю канавы, когда я кумекал, а солнце пригревало, и птички пели, и пчелки летали, мои собственные пчелки, здесь ведь ни у кого больше пчел нет, нет и у твоего отца, крутого старика, нет ни в Аасеме, ни в Соовэлья, ни в Эммасоо, только у Хундипалу есть, но его пчелы далеко не залетают, ведь пчела не дура, чтобы через реку и огромное болото сюда летать, она и поближе мед найдет; так что это все-таки была моя собственная пчелка, что летала, когда я стоял и кумекал. Стоял я, смотрел на свою пчелку, летающую вокруг ракитового куста, и думал: вот она, моя пчелка, летает себе, махонькая, и собирает с ракит мед, а я смотрю на нее и жду, когда она, крохотинка, наполнит соты, тогда я пойду и возьму мед. Но тут появился ты из моего леса, перескочил через канаву и хотел было перейти на свой участок с таким видом, будто меня и на свете нет, ни меня, ни моей пчелки там, над ракитовым кустом. Не спорь, я знаю, ты так хотел пройти, но все-таки передумал и сказал... А сам-то ты помнишь, что ты мне сказал, когда я стоял на солнышке и смотрел на свою пчелку? Ты сказал: «Здравствуй, сосед, здравствуй, отец!» И я отверз свои уста перед Иисусом Христом и сказал своей пчелке: видишь, пчелка, этого человека
на краю канавы,— ведь ты уже взрослый мужчина, Индрек,— видишь ты его, сказал я своему Спасителю, и слышишь, что он сказал мне, бедному старику, который хочет жить трудом твоим, о, пчелка, что он сказал своим звонким голосом: «Здравствуй, отец!» Знаешь, сын мой, сын моего дорогого соседа, что я тогда подумал, когда ты так приветствовал меня на краю моей собственной канавы,— ведь это моя канава, даже земля выброшена на мою сторону.