ты уж, почитай, совсем взрослый, ты должен понимать политику. У вас в школе говорят о политике? Ведь старик Маурус в прежнее время был в ней силен.
— Говорят,— отозвался Индрек.
— Когда был жив Якобсон,— продолжал Тийт,—правильная велась политика. После Якобсона нет у нас настоящего политического деятеля. У евреев был Моисей, а у нас Якобсон. Будь он жив, Литературное общество не закрыли бы — Якобсон не допустил бы, он поехал бы в Петербург, к самому царю. И настоящая Александровская школа была бы у нас не такая, как теперь, и акции. «Линды» все еще в цене стояли бы, это уж истинно так. Да только помер он, немцы убили его в Вяндраском лесу, в этом меня не разубедишь до самой смерти,— и все пошло кувырком, не помог ни Шаховской, ни Манассеин. Так что вся наша политика не что иное, как дерьмо, с тех пор как Якобсон помер. Это я могу тебе сказать потому, что ты уже мужчина; в городской школе учишься, обязан понимать политику.
Но увы, Индрек очень мало что понимал в политике, хотя скоро ему должно было исполниться двадцать. Одно поражало его: старый Тийт упоминал те же имена и события, о которых в городе рассказывал директор, кое-кто из учителей и студенты в своем тесном кругу или в каком-нибудь обществе. До сих пор Индрек не придавал этому значения, в одно ухо впускал, в другое выпускал, но, услышав то же самое от Тийта, сделал вывод, что все это, по-видимому, важнее, чем он предполагал.
— «Вирулане» в свое время тоже складно писала, как и якобсоновская «Сакала», но ее вскорости прикрыли, съели,— продолжал Тийт.— В «Валгусе» печатались интересные истории, нигде не было таких интересных и длинных историй, как в «Валгусе», но политика ее была сплошное дерьмо. Господа купили эту газету, и она перешла на сторону русских, разлюбила свой эстонский народ, Жаль, так и не дочитал интересную историю; два года ее читал, читал бы и третий, да пришлось бросить. Если ты, проклятая, не любишь эстонский народ, я твоих историй читать не стану, будь они хоть самые длинные и интересные на свете. Теперь я газету «Постимеэс» читаю. Она расхваливает общества земледельцев и трезвости. Трезвость я терпеть не могу, хочу в праздник хоть пива выпить, а когда возвращаюсь от причастия, люблю натощак хватить добрую чарку водки, без этого мне жизнь не в жизнь. А общество земледельцев я одобряю и завтра спозаранку выезжаю по этому делу. Люди в церковь отправятся, а я поеду общество земледельцев учреждать. Я и твоего отца звал, да он говорит: на что мне твое общество, ведь оно не станет мои валуны выковыривать да канавы рыть. А может, когда-нибудь и станет, кто его знает, говорю я, вот поеду, помогу учредить его. На худой конец авось да повстречаю человека, который мне подробно про политику расскажет, а то и впрямь живешь тут, точно волк в своем Хундипалу. Раз нет у нас больше Якобсона, чтобы бороться за наше дело, надо самим приниматься, ведь не можем же мы совсем забросить эстонские дела. Я и тебе скажу, любезный мой крестник, учись не учись, толку не будет, коли ты не любишь эстонский народ и не умеешь заниматься его политикой. Ты все науки, конечно, на русском языке изучаешь?..
— Катехизис и Ветхий завет на эстонском, историю церкви тоже,— вставил Индрек.
— Катехизис и Ветхий завет — это конечно,— согласился Тийт,— это они еще не успели на русский перевести. Только небось немцы и до этого дойдут, так они скорее с нами справятся. Превратят нас в русских — вот и отделались от нас, останется только вывезти в Крым, Сухум или Самару и привезти вместо нас из Германии немцев. Таков уж их план с давних времен... Стало быть, покамест только катехизис и Ветхий завет остались нам как отдушина? Но катехизис и Ветхий завет — это не наука, науки вы изучаете только по-русски. Какая же это наука — катехизис и Ветхий завет? Разве кто от них поумнел? Какой политике они учат? Катехизис и Ветхий завет — это же вера. А вера у нас немецкая, значит, вера превращает нас в немцев, это ты запомни, крестник.